(рассказы-воспоминания)
Джулия
Моего друга звали Вадим Пушков. А его приятеля и сокурсника – Володя Дорофенко. Вадим привез его в Аккерман на пару недель из Киева, где они оба учились в театральном институте.
Наутро поехали на Бугаз, к морю. В начале широкой короткой улицы, ведущей на пляж, – местный рынок. Сразу – туда. Выпили по стакану «Шабского». И без того отличное настроение тут же резко улучшилось. Особенно у меня. Рядом – будущие актеры, уже снимавшиеся в каких-то фильмах, я с ними пью и шучу на равных.
Выпили еще по стакану. Разделись до пояса и после третьего стакана пошли на пляж. Тут же познакомились с какими-то девушками. Причем как-то легко, без хамства. Что меня особенно обрадовало. Я знал местные приемы уличного знакомства, но никогда ими не пользовался. Они мне казались вульгарными. А тут – сплошь импровизация и ни одного грубого слова или намека.
Солнце, вино, девушки, рядом остроумные друзья – что еще нужно для счастья! Причем никакого соперничества. Мы перебрасываемся фразами, и все так удачно и к месту.
С шумом бежим в воду. Будущие актеры тут же начинают демонстрировать свои способности. У меня тоже есть кое-что в запасе. Цель достигнута: девушки доведены до истерики.
Свернув вещи и взяв их под мышку, снова идем на рынок. Всей компанией. И вновь вино, но уже с девушками. Хохот не прекращается. Солнце в зените, но жара на нас не действует, поскольку есть более сильные раздражители.
Деньги постепенно заканчиваются. Вот мы уже помогаем продавцу винной лавки сгружать новые бочки. За что получаем еще по стаканчику. Девушки одобрительно улыбаются. Так что приходится с ними делиться.
Потом в надежде раздобыть денег пытаемся продать чьи-то туфли. Кажется, мои. Мы устанавливаем их в центре небольшой открытой площадки. Стоим чуть в стороне неподалеку – вроде не имеем к ним никакого отношения. Через минуту кто-то из посетителей рынка замечает одинокую пару обуви. Подходит, берет в руки. Собирается уходить. Тут мы и признаемся, что туфли наши. «А чего это они так стоят, без присмотра?» – «А это мы их продаем». Девушки держатся за животики. Тут у одной из них обнаруживаются деньги. Мои туфли спасены…
С базара уходим. Я веду всех в небольшое прохладное кафе неподалеку, где тоже продают вино на разлив. Находим свободный столик. «Сухоруков!» – слышится крик хозяина. Между столами с алюминиевым чайником в руках, в рваных холщовых шортах мечется тщедушный мужичонка. Он подливает сидящим за столами и стоящим у стойки посетителям вино. Наливает и нам. «Сухоруков!» – вновь слышится крик. Мы выпиваем еще по стакану, тут же просим Сухорукова добавить и с полными стаканами в руках отходим к стоящей неподалеку скамейке под деревьями.
Взаиморасположение и присутствие девушек наполняют нежностью наши сердца. Вадим и Володя тихонько запевают на два голоса «Я по первому снегу бреду…». Я впервые слышу этот романс на есенинские стихи, душа моя взлетает, я пытаюсь подпевать и получаю одобрение за то, что делаю это деликатно. Потом они поют «Рожь качалась…», «Снова замерло все до рассвета…», другие песни – не помню…
Наши спутницы уже совершенно ошалели, причем явно не только от вина. Беседа перестает быть общей… и тут обнаруживается, что девушек всего две. Я чувствую себя лишним, но не борюсь, легко уступаю и весело бегу к морю, чтоб в одиночестве охладить пыл и порадоваться амурным успехам моих таких замечательных, талантливых, красивых друзей…
Было это тем же летом или следующим – не помню. Вадим Пушков как-то похвастался, что познакомился на нашем пляже с удивительной девушкой – студенткой то ли из Москвы, то ли из Харькова, и что зовут ее тоже необычно – Джулия. Володя Дорофенко в этом моем воспоминании отсутствует – видно, в этот раз в Аккерман приехать не смог.
И опять мы проделали – на этот раз уже с Джулией – наш привычный маршрут, и опять было вино, вливающее в наши души нарастающую неагрессивную радость. И Сухоруков вновь бегал от столика к столику, ни разу не миновав нас.
А вино все продолжалось и после песен пошли уже стихи; причем тут я легко забил моего друга-актера, читая Джулии подряд то Заболоцкого, то Пастернака. И, помню, было ощущение, что мы с ней только вдвоем – так внимательно и поощрительно она меня слушала. Потом я обнаруживаю нас уже идущими куда-то, причем Вадим, несмотря на мои возгласы, оказывается далеко впереди – он идет и идет, не оглядываясь, я до сих пор помню его обиженную спину. А стихи все продолжаются, я чувствую себя в ударе – и вдруг понимаю, что могу Джулию поцеловать и что она тоже этого хочет. Вадим маячит далеко впереди, мы можем с Джулией незаметно исчезнуть, но продолжаем идти вслед за ним, лишь все чаще и чаще обмениваясь легкими поцелуями, вкус которых, раз я об этом пишу, до сих пор не забылся…
Лейтенант Жариков
Вообще-то он был даже старшим лейтенантом, командиром роты, но в моей памяти сохранилось именно это сочетание. В его роту мы и попали летом после четвертого курса института, чтобы завершить программу нашей так называемой военной подготовки. Месяц – кажется, именно столько полагалось пробыть в армейских лагерях неподалеку от Рыбницы на берегу Днестра, чтобы получить военный билет и офицерское звание. Но какие-либо подробности здесь не важны, поскольку запомнилось и вызвало желание все это зафиксировать совсем другое…
Мы прибыли на место, нас распределили по палаткам, выдали обмундирование – и мы тут же начали хохотать. Хохот это продолжался дня два; причины его, правда, менялись. То мы, впервые в жизни надев военную форму и натянув сапоги, просто глянули друг на друга, то вдруг обнаружили, что фамилия у старшего сержанта, который командует нашим взводом, немецкая – Шумахер. То после первой в своей жизни команды «Отбой!» начали перекидываться грубоватыми, а для многих ушей и просто грубыми, шутками. Здесь я, правда, особой активности не проявлял, но хохот мой, помню, был самым громким и заразительным.
Наутро было построение. По инерции мы еще пытались изощряться в остроумии, причем столь же малоэстетичном, что и ночью, но грозный окрик сержанта Шумахера заставил нас подтянуться.
И тут мы Его впервые увидели. Нашего лейтенанта. Высокий, с загорелым, чисто выбритым лицом, в портупее и с планшеткой на боку, он был… Ладно, скажу просто: перед нами был офицер, к которому абсолютно точно подходило определение «настоящий». Плюс к тому правильная речь, точные движения, доброжелательный и вместе с тем ироничный взгляд. Улыбнувшись на наше нестройное «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант!..», он сказал, что очень рад, раз ему достались такие орлы, что за месяц мы должны стать офицерами запаса, что нам будет трудно, но он в нас верит. Ему шло все: форма, должность, звание. Даже фамилия у него была, как нам тогда показалось (а мне и до сих пор кажется) вполне офицерская. Ему вообще, если можно так выразиться, шла армия. Чувствовалось, что он здесь на месте…
Что сказать? Конечно, мы тут же в него влюбились. Тем более что он так контрастировал с сержантом, который, честно говоря, нам сразу не понравился. Поскольку оказался злым и мстительным. Такое часто бывает в армии, да и вообще в жизни, с теми, над кем подтрунивают. Ну, скажем, если у человека фамилия какая-нибудь забавная или, не дай Бог, дефект речи. Или рост не так чтоб уж очень… В нашем же случае весь этот букет был налицо. Да, сержант был именно таким – и мы были безжалостны. Он, понятное дело, в долгу не оставался и гонял нас по плацу, как сидоровых коз. Хотя Сидоровых, Петровых и Ивановых в нашем взводе, честно говоря, было не так уж много. Все же институт наш назывался Одесский инженерно-строительный. Который являлся чуть ли не единственным одесским вузом, где к пятой графе при поступлении не сильно присматривались…
Но вернемся к сержанту. Главной дисциплиной на его занятиях, как вы, наверно, уже догадались, была строевая подготовка. Нетрудно и предположить, что это был его конек. Что же касается нас, то в смысле неумения выполнять строевые команды наш взвод на сборах вполне мог бы считаться образцовым. А поскольку равняться на нас другие подразделения почему-то не торопились, мы всегда были на виду.
В конце первого дня занятий, насладившись нашим строевым ничтожеством и вне себя от каждый раз возникавших за его спиной хохотков, сержант произнес слово «кросс». И добавил: «два километра». Мы разделись до пояса и, нестройно бухая сапогами, вяло побежали. Многие через минуту-другую начали задыхаться и переходить на шаг. «Не останавливаться! – злорадно подгонял нас сержант. – Это вам не институт, тут сачковать не получится! Вперед!..». Обливаясь потом, мы топали дальше. Наконец прозвучало долгожданное: «Шагом арш!..». И вдруг, буквально через секунду после этого: «Запе-вай!..». Ну изверг, одно слово!.. Никаких песен, конечно, петь мы не стали, и, как это ни странно, на первый раз он особенно не настаивал.
Мы еле-еле доволоклись до палатки и тут же улеглись. Кто в чем был. Многие пропустили обед…
Через неделю мы немного окрепли, но дружбы с сержантом Шумахером все равно не получалось. Помню, нам как-то даже неловко было перед командиром роты, что мы никак не можем со своим комвзвода ужиться…
А сержант, наслаждаясь властью над без двух минут офицерами, придумывал все новые и новые каверзы.
Примерно через неделю, как обычно с трудом построившись после очередного кросса в колонну по четыре, мы уже довольно лихо распевали неимоверно популярную в то время строевую песню. Слова я до сих пор помню:
Путь далек у нас с тобою,
Веселей, солдат, гляди!
Вьется, вьется знамя полковое,
Командиры впереди.
Солдаты, в путь, в путь, в путь!..
Пели, помню, даже с некоторым удовольствием…
Но сержанту этого было мало. Когда мы, приблизившись к месту, где были сложены наши гимнастерки, уже приготовились в них облачиться, сержант вдруг вновь скомандовал: «Бегом арш!..», – и мы, пусть и нехотя, но все же побежали. Через метров триста опять слышим: «Шагом арш!.. Запе-вай!..», – а после первого куплета с припевом вновь: «Бегом!..». И так несколько раз…
Все, наша копившаяся враждебность наконец-то получила возможность выхода. Бунт грянул. Мы вышли из повиновения. «Встать!» – вопил Шумахер, бегая вокруг своего усевшегося на траву в полном составе взвода. Мы не двигались. «Ничего, через полчаса обед, побежите, как миленькие!» – злорадствовал Шумахер. Но мы и обедом решили пожертвовать… Ну лишь бы его проучить!.. Чтоб он знал, что мы не какие-нибудь там!..
Правда, насчет обеда, помню, единодушия особого не было. Но тут уже кто-то из наших, наиболее принципиальный и авторитетный (такие всегда в подобных ситуациях обнаруживаются), взял командование на себя и просто предупредил, что если кто окажется штрейкбрехером, то его отметелят так… Я обедать идти не собирался, но тоже довольно живо представил себе, как именно.
Короче, мы продолжали сидеть на обочине – будь что будет. Шумахер же буквально неистовствовал. Уже прошло время обеда, к нам прибегали из столовой, новость о голодной забастовке дошла до начальства. ЧП! В Одесском военном округе такого еще не случалось!.. Солнце начало клониться к вечеру, и тут появился наш командир. «Встать! – заорал Шумахер. – Смирно!». Мы довольно живо поднялись. Тем более что пришел человек, которого мы глубоко уважали. «В чем дело? Доложите!» – обратился Жариков почему-то не к сержанту, а к тому из наших, кто и для лейтенанта был у нас во взводе наиболее авторитетным. Тот довольно четко объяснил причину нашего неповиновения. Помню, прозвучало даже выражение «форменное издевательство». И тут случилось чудо.
Вместо того чтобы стать на сторону сержанта и напомнить нам, что «приказы в армии не обсуждаются», лейтенант Жариков начал тут же, перед строем отчитывать Шумахера. И не просто отчитывать, а буквально стыдить. «Поймите, товарищ сержант, это же не просто без пяти минут офицеры, это еще и без пяти минут инженеры, завтрашние руководители производства. У них же под началом будут сотни, а то и тысячи людей, а вы их гоняете! Да еще с песней!..» Шумахер стоял, потупившись, красный как рак, я до сих пор помню его залитое краской до самого подворотничка лицо. Мы были горды, груди наши изо всех сил выпячивались вперед, мы пожирали глазами нашего кумира. Справедливость восторжествовала, и он был ее олицетворением.
И вдруг Жариков опять улыбнулся. «Уже и пошутить нельзя!.. Извините сержант, но что с этой публики возьмешь! Разве я не понимаю? Их и год в армии ничему не научит!» И странно: вместо того чтобы обидеться, мы тоже начали улыбаться. И даже хохотать, причем истерически. Что не удивительно, ибо этот наш смех был еще и голодным. «А ну бегом, там вас обед ждет!.. И побыстрей, смена уйти не может». Мы дружно ринулись в столовую…
Дальше все пошло быстрее. Сержант Шумахер нас, конечно, гонял не меньше, но то ли мы уже немного окрепли, то ли в наших отношениях чуть убавилось напряженности, – хотя бегали мы по-прежнему неохотно, но песни горланили с явным удовольствием. Лейтенант нами откровенно гордился, но предупредил, что «когда начнутся учения, вот тогда мы и посмотрим!»
И вот это день пришел. Точнее, не день, а вечер. В части была послеобеденная тишина, тот час, который называется «личным временем». Кто лежал в палатке; мы с моим дружком Сеней Вайсманом дремали неподалеку на стожке свежескошенной травы.
Вдруг раздался отвратительный вой сирены. «Подъем! Боевая тревога!» – заорал как из-под земли выросший Шумахер. Буквально через минуту мы увидели и бегущего к нам лейтенанта и, помню, опять поразились его аккуратному, свежему виду. Еще четверть часа назад Жариков, казалось бы, стоял рядом с нами, запыленный после занятий по рытью полнопрофильного окопа – и вот он уже приближается к нам свежевыбритый, в белоснежном подворотничке, на боку неизменная планшетка. Мы, конечно, мгновенно вскочили и подтянулись. Каждому было дано задание на ближайшие сутки; учения – это было серьезно, в них участвовала вся наша дивизия, где студентов – будущих офицеров инженерных войск было всего две роты. Кто-то должен был прокладывать дорогу, кто-то разворачивать понтонную переправу, нам же с Семеном поручили рыть землянку для Жарикова.
Сумерки сгущались, где-то звучали очереди, издалека слышался гул моторов, а мы опять хохотали, как ненормальные. В кромешной тьме наши записные остряки стали вновь изощряться в солдатском остроумии, мат густо висел в воздухе, и я помню, что опять не ощущал этой чрезмерной грубости – настолько она казалась здесь, в сугубо мужской армейской компании, естественной и уместной. Мы с Семеном нехотя тыкали лопатами в прибрежную глину, часто отдыхали, доедая подвезенный нашим столовским конюхом сухой паек, вздремывали на несколько минут, но, разбуженные очередным взрывом (причем иногда не только смеха), продолжали работу.
Постепенно наступил рассвет, учениям был дан отбой, землянка наша, конечно, никому не понадобилась, на следующий день мы приняли Присягу, а еще дня через два уселись в автобусы и поехали домой в Одессу.
Помню еще, что ехали мы долго, почему-то ночью, но никто не спал, и опять мы жутко веселились, а потом как-то дружно и одновременно стали петь наши строевые песни. А за ними и другие, причем выяснилось, что слова многие знают. Песен было море, но дорога была длинной, и некоторые из них повторялись. Скажем, «Вася-Василек» с до сих пор звучащим у меня в ушах припевом: «Ой, милок, ой, Вася-Василек!… Не к лицу бойцу кручина, сердцу воли не давай, если даже есть причина – никогда не унывай! Никогда не унывай!..». Но особенно охотно мы возвращались к знаменитой тогда и еще много-много лет потом песне «Соловьи». Вот вновь и вновь кто-то запевает:
Пришла и к нам на фронт весна,
Солдатам стало не до сна.
Не потому, что пушки бьют,
А потому, что вновь поют,
Забыв, что здесь идут бои,
Поют шальные соловьи…
И тут мы все на два, а то и, кажется, на три голоса подхватываем:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат.
Пусть солдаты немного поспят…
А сердце замирает, и мы молоды, и едем домой, где нас ждут, а если и не ждут, то будут об этом очень скоро и очень сильно жалеть…
И тут репертуар опять меняется, и начинает многократно звучать и «Степь да степь кругом…», и волшебный, буквально пронизывающий счастьем душу романс «Однозвучно звенит колокольчик…». (Я знаю, что у поэта не «звенит», а «гремит», но мы тогда пели, а я и до сих пор пою именно «звенит»…) Вдруг наш автобус внезапно останавливается. Водитель открывает двери, предлагает всем покурить и кому-то из наших объясняет, что хотя сам, как только мы тронулись, попросил нас петь погромче, чтоб не заснуть, но тут, когда песни стали протяжными, бороться со сном уже не в состоянии и должен побыть на свежем воздухе – все же людей везет. И мы тоже дышим полной грудью и вдруг видим, как вдали загорается полоска рассвета, как она прямо на наших глазах расширяется; и дальше, уже сидя в автобусе, больше не поем, а продолжаем следить за игрой космических сил, за борьбой света и тьмы, и наконец видим, как появляется огненный краешек Солнца, как он становится все больше и больше, превращаясь в неправдоподобно огромный шар, довольно быстро, но все равно как бы нехотя вырастающий из-за горизонта…
Часа через полтора мы уже в Одессе, а еще через пару месяцев к нам в общежитие приезжает старший лейтенант Жариков – оказывается, перед нашим возвращением он с кем-то договорился. Узнали мы его, помню, не сразу, поскольку приехал он в гражданском костюме, сидевшем на нем как-то странно – так нам показалось. Мгновенно возникает застолье, общий сумбур, кто-то, пытаясь потрафить гостю, тут же начинает сыпать солдатскими каламбурами, многие чувствуют, как это глупо и неуместно, а лейтенант вообще недоуменно кривится: мол, куда это он попал. Но выпито немало, все возбуждены, и вот я уже вижу Жарикова без пиджака, с чуть ослабленным галстуком, лицо раскраснелось, – и тут становится совершенно ясно, что мы почти ровесники – разница в каких-то два-три года, и петь он, оказывается, совсем не умеет, и все наши потуги привлечь его к этому делу абсолютно бессмысленны. И тогда мы вновь, как за соломинку, хватаемся за сержанта Шумахера, хохочем почти искренне, но даже сильно навеселе понимаем, что все это так, к слову – не более, и что жизнь у каждого своя. И обещаем писать нашему лейтенанту, и клянемся почаще видеться, но в душе звучит все более отчетливо: нет, нет, теперь уже точно больше никогда, никогда…
Сухиничи-Главные
В конце шестидесятых и даже пару лет в начале семидесятых мы по телевизионным делам часто ездили в Москву. Знаменитым 24-м поездом с гордым и исчерпывающим названием «Одесса». Кампания была веселой и в меру находчивой, как и та передача, в которой мы тогда участвовали. Так что ехали весело. Знали все остановки, выскакивали из вагонов, даже если стоянка была минутной, после чего – и это было особым шиком, – пугая проводников и пассажиров, впрыгивали на ходу в уже изрядно набравший скорость поезд. Словом, дурачились, как могли. Все молодые, беззаботные, преисполненные уверенности в очередной своей победе, всегда чуть навеселе. А тут еще и женская часть команды рядом, что делало иногда излишним алкоголь – и без того голова шла кругом.
Из промежуточных станций почему-то особой популярностью у нас пользовались Сухиничи. И не просто Сухиничи, а Сухиничи-Главные. Каламбурили по этому поводу кому не лень, соревновались, кто ляпнет большую глупость, хотя цели ставили, конечно, совсем противоположные. Понятно, что раз есть Сухиничи-Главные, то где-то должны быть и Второстепенные, и что названы они в честь одесского сухого вина, запасы которого, как правило, иссякали еще задолго до прибытия «Одессы» на Киевский вокзал Москвы. Причем иссякали именно в Сухиничах. И это при том, что в момент отправления у каждого из мужской половины команды был заготовлен под полкой чуть ли не ящик.
Я вспоминаю, как лучший актер команды в обнимку с тоже далеко не худшим стояли на перроне и чуть не плакали от умиления, что вновь вернулись в свои родные Сухиничи, где якобы прошло их счастливое детство, за которое, естественно, спасибо товарищу Сталину. Девчонки поощрительно хохотали, другие ребята хотя и завидовали, но, отдавая должное нашим звездам, тоже всячески их поддерживали, жизнь была прекрасна, и ничего более веселого, чем эти совместные поездки, я до сих пор в своей жизни припомнить не могу. А к вечеру в одном из центральных купе, куда ухитрялась набиться практически вся команда, мы репетировали наше предстоящее выступление в знаменитом московском Телетеатре. Да-да, в том самом – на площади Журавлева, на сцену которого мечтали тогда попасть хотя бы однажды многие наши ровесники. Во всяком случае, те, кто хоть в какой-то мере считал себя веселым и находчивым. И в конце репетиции, на закуску, обязательно были песни, специально написанные авторами команды для приветствий и домашних заданий; причем, как правило (и это было тогда, как сказали бы сейчас, нашим фирменным знаком), на классическую музыку. Бетховен под гитару, представляете!.. Но что нам аккомпанемент, когда в ушах сама по себе начинает звучать волшебная мелодия вступительной песни из приветствия, и мы дружно, в ритме движения поезда, начинаем…
Уже исчез вдали вокзал,
И поезд наш спешит вперед,
Уже Москва и этот зал
В воображении встает.
А за окном бегут огни,
К себе приковывая взгляд,
И наши мысли, как они,
Бегут назад.
Скажите нам, какой резон
Грустить и думать о былом,
Когда уйдет за горизонт
Любимый город или дом?
И почему всегда милей
Издалека для наших дум
И тишина его аллей,
И моря шум?..
С тех пор я еще много раз ездил «Одессой» в Москву и каждый раз, проезжая эти самые Сухиничи-Главные, вспоминал нашу компанию, с грустью понимал, что все это уже никогда не повторится, и смотрел, смотрел в окно, живо представляя себе и лица своих друзей, и их замечательные импровизации, и становящиеся все более сомнительными для меня с годами наши «молодецкие» забавы…
Но Сухиничи-Главные я запомнил не только поэтому. Еще два случая, причем совсем не веселых, связаны у меня с этой до сих пор популярной среди моих друзей узловой станцией…
Однажды, когда, простояв положенные двадцать минут, состав наконец медленно тронулся, я заметил на соседнем, противоположном от вокзала перроне группу молодых ребят, которые вели себя как-то странно. Помню, за вагонным окном были ранние зимние сумерки, и поэтому я сперва плохо разглядел, что там происходит. Поезд набирал ход очень медленно, и я успел рассмотреть, что эта неспешная, словно в замедленной съемке, возня была не чем иным, как обыкновенной пьяной дракой. Причем ребята участвовали в ней совсем юные, лет по пятнадцать-шестнадцать, и одеты они были в какие-то чуть ли не одинаковые брезентовые робы. Их было не больше десятка; часть нелепо тузили друг друга, валяясь на земле, другие исступленно и тоже как бы нехотя дрались стоя, лица были синими от водки и мороза. Особенно меня поразила картина, как один из них, чуть ли не самый маленький, все совал и совал свой раскрытый перочинный ножик в бок паренька постарше, тот вяло отбивался, даже не отбивался, а просто пытался оттолкнуть руку нападавшего, который от бессилия чуть ли не плакал…
Поезд наконец набрал ход, дерущиеся ребята стали совсем маленькими, а я, как выяснилось, до сих пор помню эту жуткую картину, что открылась мне из окна вагона на российской, неподалеку от Белоруссии, станции…
То ли потому, что каждый раз, проезжая Сухиничи и вспоминая наши давние лихие проделки, я подолгу смотрел в окно, то ли это просто совпадение какое-то, но еще одна буквально потрясшая меня сцена открылась мне как-то из окна вагона.
И в этом случае поезд уже тронулся и тоже делал это очень медленно, и увиденная мной картина тоже разворачивалась на соседнем перроне, от которого несколько минут назад отошел поезд. И тоже были сумерки, но уже летние, и, наверно, поэтому то, что я увидел, запомнилось мне даже более отчетливо, чем безысходная драка пьяных мальчиков…
Два старых человека, и не просто старых, а прямо дряхлых от старости, тащили по перрону в сторону здания станции огромный, как мне тогда показалось, чемодан. Точнее, пытались тащить. Помню, в руках у них еще были какие-то кульки, которые они поминутно роняли, бессильными дрожащими руками пытались все это собрать и снова принимались за свой, явно неподъемный для них, кофр. И опять у них почти ничего не получалось, и они, обессилев, присаживались на него и так, прислонившись спиной друг к другу, отдыхали. Люди они, судя по всему, были интеллигентные: он в шляпе и, как это часто бывает у стариков, несмотря на лето, в плаще, она в темном, однако совсем не старушечьем платье и тоже в шляпке, даже, кажется, с каким-то пером. Причем возраст у каждого из этой пары, как я уже сказал, был запредельным, – их растерянные, с каким-то пепельным оттенком лица я очень хорошо запомнил. Стариков, видимо, кто-то не встретил, а может быть, и не должен был встречать, носильщиков, как это часто бывает, на всех не хватило, – вот они и остались одни на этом опустевшем перроне, по соседству с которым уже набравший скорость поезд увозил меня то ли в Одессу, то ли в Москву, «по делам или так, погулять» – вот уж чего не помню, того не помню…
Смех
Там была грязная замерзшая парадная во дворе с неглубоким – на два человека – лифтом. Мы пришли большой компанией и долго уступали друг другу очередь в кабину. Дамы боялись ехать одни, а мужчины пропускали вперед дам – в общем, толкотня и веселая неразбериха. А тут подошли и другие гости, незнакомые, но сразу же стало ясно, что все приглашены в одну квартиру. Начали знакомиться, моих ребят тут же узнали, – словом, как-то минут через десять уже все оказались в теплой и уютной ленинградской квартире, шумно разделись, снесли бутылки на кухню, начали рассаживаться.
Кампания была славная: недавно перебравшийся в Питер из провинции актер с юной женой и гитарой, известный московский театральный режиссер с группой своих студийцев, хозяйка с молодым любовником и мы – одесситы, приглашенные в дом после очередного нашего успешного концерта, что, собственно, и было поводом для встречи.
По мере произнесения тостов веселье нарастало; да и сами тосты были один другого лучше, как это всегда бывает, скажем, после успешных театральных премьер или когда собирается случайная компания с красивыми женщинами и известными людьми.
Да, настроение у всех, помню, было замечательное. У хозяйки как раз был пик романа со своим молодым другом, юная жена приглашенного в Питер провинциала восторженно слушала и окидывала всех своими огромными, с чуть хмельным блеском глазами, режиссер поощрительно внимал тостующим и смеялся шуткам чуть ли не громче всех, давая понять своим актерам, что присутствующие одесситы – его давние друзья и вон к тому же какие остроумные. Он и сам произнес какой-то удачный тост; давняя, судя по всему, заготовка оказалась весьма к месту. И тут уже захохотали все мы, причем искренне, а не только в благодарность за его реакцию на наши спичи.
Ритм тостов был задан сумасшедший, но почему-то мы не пьянели, только все больше раскрепощались и все удачнее шутили. Режиссер еще раз взял слово – и вновь был очень уместен со своей заготовкой, многие просто попадали со стульев. Я действительно знал его довольно давно, всегда удивлялся его энергии и уверенности в себе, а главное – умению говорить и вести себя точно в соответствии с ситуацией.
Я пытался было вести стол, но потом отказался, поскольку и так все было как нельзя лучше: мои ребята легко перехватывали друг у друга застольную эстафету и довели до истерики даже хозяйку, которая на мгновение позабыла про своего молодого любовника и во все глаза смотрела на веселых одесситов и москвичей, любила их всех и была откровенно счастлива, что такая компания – и у нее в доме.
После очередного взрыва смеха юная жена актера, всего лишь месяц назад покинувшая вместе с ним Самару, выбежала на кухню покурить, я пошел за ней, потому что почувствовал, что, если не скажу ей немедленно, как она прекрасна, это сделает кто-нибудь другой, а разницы она все равно не заметит. Не успел. Две-три судорожные затяжки – и вот она уже снова за столом, и снова хохочет, и снова режиссер удачно вставляет свои проверенные реплики и сам смеется громче всех, подавая пример своим немногословным и скромным, в отличие от нас, актерам.
Кто-то из них решил рассказать анекдот, не к месту, а просто так, ну чтобы тоже внести свой вклад в общее веселье, – но был тут же на лету, причем необидно, срезан одним из наших, который мгновенно сымпровизировал на тему неуместности анекдотов в компании, где они практически рождаются, и рассказал один из придуманных ребятами анекдотов, причем к слову, к застолью, к веселью…
Потом были попытки сделать паузу, кто-то умолял ничего не рассказывать, пока он курит, и даже необходимость срочно сбегать за водкой никого не могла поднять из-за стола, и хозяйке пришлось достать дорогой, ждущий, видимо, какого-то более торжественного случая коньяк.
Я, отчаявшись привлечь к себе внимание юной самарской красавицы, начал в шутку скандалить, что так нельзя, что некоторые пришли в этот дом, более того, ехали в такую даль из Одессы, чтобы потанцевать, а тут сплошные разговоры, и самая заветная мечта у человека может и не сбыться. Она громко засмеялась – и тут же, напевая какую-то мелодию, потащила меня танцевать. Ее муж взял наконец гитару, начал перебирать аккорды, она, не отпуская моей руки, присела на краешек стула: «Вот сейчас, сейчас!..» Все шумно расселись вокруг, и новоиспеченный питерец весело и виртуозно спел песню про Любку Фейгельман на стихи Смелякова (видимо, из какого-то спектакля). И опять все хлопали и смеялись, и она громче всех, и я наконец понял, за что она его полюбила…
«Лев, кажется, это вас», – странным голосом сказала хозяйка и снова приложила к уху телефонную трубку. «Смотри, понадобился все же кому-то, – сказал режиссер, вставая. – Нет, пора бросать эту дурную привычку оставлять телефон администратору гостиницы!..» Она испуганно протянула ему трубку. Он слушал внимательно, лицо его не выражало ничего, почти ничего. «Они сказали, что два часа назад его жена погибла в автокатастрофе», – растерянным шепотом произнесла хозяйка…
Режиссер быстро собрался и, тихо поблагодарив всех за чудесный вечер, ушел. Я вновь поразился его выдержке и умению себя вести. Мы тоже стали молча одеваться и уходить. И только из кухни доносился одинокий бессмысленный смех поклонника нашей хозяйки, который – единственный из присутствующих – все-таки напился…
Седьмое ноября
Полностью же текст транспаранта, который висел тогда на уровне седьмого этажа нашего здания звучал так: Да здравствует Седьмое ноября – праздник Великого Октября!..
Редакция нашей молодежной газеты была как раз на седьмом. И в некоторых комнатах транспарант перекрывал окна чуть ли не до половины. Во всяком случае, в комнате секретариата, где я тогда работал, было так. И в той комнате, где сидела Она тоже было чуть сумрачно. Я написал Она с большой буквы не зря. Имя я не решаюсь назвать, а придумывать другое не хочу. Впрочем, и без имени многим будет понятно о ком речь. Настолько она была у нас тогда популярна. Стоило ей появиться на работе либо в своем черном атласном комбинезончике, либо – зимой – в изящном длинном пальто-шинели, подчеркивающим грудь и талию, как все три верхних этажа, где были редакции основных одесских газет, начинало бить током. Ее уверенная походка и гордо вскинутая голова только подчеркивали разницу между ней и всеми нами: в те зависимые семидесятые годы она была абсолютно свободным человеком. И кто знает, может быть, всеобщая в нее влюбленность и была связана именно с этим. Нет, она и внешне была хороша, но эта ее уверенность и независимость особенно кружила нам головы, заставляя совершать невероятные поступки…
Я, помню, в предпраздничный, но еще рабочий день заглянул в ее комнату, что делал в течение дня многократно (во всяком случае, гораздо чаще, чем другие), и обнаружил там нашего спецкора Колю Петрунько. Он мрачно сидел за столом отсутствующей в тот момент ее соседки по кабинету и односложно повторял: «не веришь? Нет, вот скажи, не веришь?..» Он был явно пьян, что случалось в нашей редакции часто и со многими, причем, не только в предпраздничные дни. Она же была безучастна и, увидев меня, сказала: забери его пожалуйста, мне статью через полчаса сдавать. Я попытался его увести, но он грубо выругался и оттолкнул меня. Она попросила помочь ей перенести машинку и мы вышли вместе.
Она и до этого часто сидела у меня в секретариате, я рисовал макеты, а она стучала по клавишам, я был счастлив от ее присутствия и втайне надеялся, что шансы мои все-таки чуть-чуть предпочтительнее, чем у других. Она позволяла мне даже провожать ее домой от трамвая, когда по заданию уезжала в город, а я поздним вечером как бы случайно оказывался на ее остановке. Я отчетливо помню, как ждал ее, время от времени поглядывая в темные окна на четвертом этаже хрущевки, где они жили вместе с мамой. Мама возвращалась домой еще позже и темные окна означали, что там никого нет. Трамвай приходил за трамваем, ее все не было и вот даже сегодня по прошествии тридцати лет, когда я слышу визг тормозящих трамвайных колес, сердце мое сладко сжимается: вот сейчас, сейчас Она выйдет из передней двери…
Но я забежал несколько вперед, тем более, что пишу не о ней, не совсем о ней, поскольку понимаю, что это мне не под силу… А тогда я писал ей длинные письма, пытался сочинять стихи, но после одного случая перестал. Какой-то, кажется, сонет я ей тогда написал. Там была строчка «Слова, дымящиеся страстью…» Помню, как только я это прочитал, она громко засмеялась и спросила: «Это такой любовный шашлык, да?». Больше я ей стихов не писал…
Но вернемся в секретариат. Она печатает, я делаю вид, что читаю материалы, а на самом деле просто млею от ее присутствия. Время от времени звонит телефон, я мгновенно хватаю трубку, чтобы ее не отвлекать, односложно что-то шепотом отвечаю и тут в комнату врывается кто-то из редакции…
Нет-нет, об этом чуть позже, поскольку я вспомнил еще один эпизод того дня, тоже связанный с ней. Кто-то в трубке спросил номер телефона не очень популярного нашего отдела. Я, сказав «Минуточку…», подошел к столу, где у нас лежала подшивка, и одним движением отогнул необходимый угол газеты с телефонами редакции. Вернувшись и повесив трубку, я почувствовал, что Она на меня смотрит. Я, скрывая робость, тоже поднял глаза и услышал: «А ты, оказывается находчивый, как ты догадался, где именно нужно отогнуть, я бы так не сумела…». Я тут же: «А это твое присутствие на меня так действует», на что Она ответила: «ну вот и ты тоже…» Я: «это они тоже…» Она: «ладно, надоели все…на, читай, отдашь потом на перевод» и вышла. Газета у нас была на украинском языке, многие писали на русском и у нас работали машинистки-переводчицы.
Так вот, врывается в секретариат кто-то из редакции, явно навеселе…
Нет, простите, ради Бога, еще буквально несколько слов не по теме…
Нужно сказать, что институт выпивки в нашей редакции был доведен до совершенства. Пили все и пили всё. В основном, конечно, вино. Его можно было пить, ничем не закусывая. Когда же кто-нибудь приносил водку, то закуска тоже не играла большой роли. Во-первых, на бутылку было много претендентов, а во-вторых, даже если у кого-то и обнаруживался бутерброд, то его аккуратно делили на несколько маленьких частей (нужно сказать, что эту ювелирную работу обычно поручали мне. Видимо потому, что как сказано выше, я был очень находчивым) и проблема закуски была решена. Собирались обычно у меня в секретариате, или в комнате наших фотографов, хотя, помнится, там, как правило, допивали. Она тоже почти всегда принимала в этих шумных застольях участие. Нужно сказать, что и другие наши женщины охотно присоединялись, но кто именно я уже не помню. Ее же присутствие придавало всему «мероприятию» необходимые нерв и респектабельность: при ней никто не сквернословил и тосты, как правило, были элегантны. Произносил их, правда, лишь один я, поскольку больше желающих не было. Да-да, вы правильно догадались: столь красноречивым меня делало именно ее присутствие, и я хорошо помню, как Она поощрительно смотрела на меня и улыбалась. В редакции, конечно, в результате этих застолий завязывались разной длины романы. Причем, долгое время без моего участия – я хорошо держал удар и практически не пьянел, а, значит, не терял голову. Хотя и до этого, как оказалось, было недалеко… Но об этом молчок, тем более, что все давно в прошлом…
Так вот, значит, тот навеселе врывается в кабинет и сообщает страшным шепотом: «Там в кабинете у редактора двое из КГБ! Кто-то у нас на фасаде весь транспарант ножом изрезал. Вызывают по очереди…».
До нас очередь не дошла. Петрунько сам пришел к редактору и признался, что это его рук дело. Чем он объяснял свой ужасный по тем временам поступок, не знаю. Знаю только, что дня через два его оставили в покое. У него, помнится, отец был крупным военным, его знали в городе, он и поручился за сына. А сделал Николай свое безумное дело, я думаю, от бессилия, поскольку был в Нее, как и многие из нас, безнадежно влюблен…
А еще я запомнил, что КГБшники были не в серых, как часто о них пишут, а в черных костюмах: видно приехали к нам прямо с какого-то праздничного заседания…
Яша и Миша
Я уже не впервые приезжал в Лос-Анджелес, но Яша почему-то раньше не появлялся. А тут не только пришел на спектакль, но и заглянул за кулисы с намерением забрать меня из гостиницы к себе. Я сперва отказывался, поскольку знаком был с ним в Одессе не близко, но он был настойчив и я сдался. Мы заехали за моими вещами в гостиницу, и на несколько дней я поселился у него в доме. Нет, дом, кажется, появился у него позже, а привез он меня в свою уютную квартиру, где мне была выделена комната. Он тут же повел меня в ресторан, где мы выпили, конечно, причем я заметил, что он все время отказывался, мол, «я не любитель спиртного», на что я сказал «значит, профессионал!» и он как-то кисло улыбнулся.
На следующий день мы поехали на его машине в город Оранж-Каунти, где жил с семьей его самый близкий друг Миша, которого я тоже знал по Одессе и тоже был с ним не особенно близок.
После двух часов прекрасной дороги мы подъехали по недлинному серпантину к расположенному на холме Мишиному дому и сам хозяин, держа за руки двух своих прелестных дочек, вышел нас встречать. Мы обнялись, все-таки лет десять не виделись, а за это время вполне можно было забыть, что и в Одессе мы виделись не чаще. Отдельная комната была выделена мне и здесь, я развесил свои рубашки и тут же мы пошли в сауну, приготовленную специально к нашему приезду. Я не большой любитель этого мужского развлечения, но отказываться было неудобно и я, получив белоснежную простыню, уселся по привычке на самой нижней ступеньке, чем вызвал веселое недоумение хозяина и его друга. Причем, из всех их комментариев самым безобидным была фраза: «не спи – замерзнешь!». Впрочем, разговор был общим, они раcпрашивали об Одессе, я – об Америке, причем, Миша был как бы ведущим, все время Яшу перебивал, и я даже заметил, как тот пару раз сказал ему что-то резкое по-английски. Мне стало ясно кто тут главный и почему. У Миши был дом, семья, своя строительная фирма, а у Яши работа была временная, да и жил он до сих пор один, хотя эмигрировали они практически одновременно.
Мы попарились, точнее, попарились они, а я просто посидел за компанию. В столовой нас уже ждал накрытый стол, жена вернулась со своей какой-то, судя по ее бодрому настроению, хорошей работы, дочки ей весело помогали, словом, я понял, что дом этот вполне счастливый и что Яша, часто приезжая сюда, как бы восполняет ту часть домашнего уюта, которого сам лишен…
Жену Мишину я в Одессе не знал, она оказалась совсем некрасивой, но была очень живой и остроумной, что тут же развеяло первое впечатление и мне стало понятным, что своей легкой атмосферой дом обязан именно ей.
Мы пробыли в Мишином доме еще целый день, много говорили, к обеду пришли и другие наши общие знакомые, было весело, и я помню с каким грубоватым юмором Миша рассказывал о своих соседях «снизу» арабах, дом которых стоял на той же стороне холма, только все-таки чуть ниже, чем Миша особенно гордился…
Мы вернулись с Яшей в Лос-Анджелес, я провел у него еще пару дней, он возил меня на экскурсии и тут гастроли закончились и театр наш вылетел в Нью-Иорк, где у нас было еще одно выступление. Впрочем, рассказ мой совсем о другом, о том, что я хорошо помню, а все эти гастрольные маршруты как-то в памяти моей не сохранились…
Года через два мы опять оказались в Штатах, уже с новым и тоже весьма успешным спектаклем, и опять оказались в Лос-Анджелесе и я, конечно, тут же позвонил Яше, чтобы пригласить его на спектакль. Телефон долго не отвечал, потом, наконец, Яша откликнулся, но прийти на спектакль отказался, сказав, что купил себе дом, что он очень занят и даже не знает сумеем ли мы с ним повидаться. На следующий день утром мне позвонил портье, и выслушав его английскую фразу я почему-то догадался, что меня внизу спрашивают. Так оно и оказалось. Меня ждал какой-то незнакомый человек, сказал, что он от Яши, который попросил меня привезти. Мы ехали долго, оказались, наконец, за городом и подъехали к какому-то диковинному, наполовину деревянному дому, стоящему на сваях на самом краю обрыва. Вышел Яша, он был каким-то странным, волосы всклокочены, в руке бутылка бренди, язык его заплетался.
–Старик, привет, рад тебя видеть, как хорошо, что ты приехал, давай выпьем! Мы обнялись, мне ударил в нос густой запах алкоголя и давно не мытого тела и Яша решил показать мне свой дом. Он был действительно очень большой, но какой-то неуютный. Я запомнил, что там было два этажа и много полупустых огромных комнат. А еще я запомнил длинную деревянную наружную лестницу, которая вела зачем-то на дно оврага или на берег какой-то речки…
–Он уже неделю «не просыхает», сказал мне тихонько Яшин друг. – И это с ним далеко не впервые. Он и раньше был слаб в этом смысле, но после того, как купил дом все это участилось, сидит один тут, делать нечего вот и пьет. Работу потерял, кругом в долгах, все женщины его бросили. Один Мишка пытается его образумить, да у него, кажется, свои проблемы, но он ради Яшки все равно раз в неделю вырывается, поскольку тот его одного хоть как-то слушает.
Я выпил с Яшей рюмку коньяка, причем тот сделал большой глоток прямо из бутылки и с какой-то веселой злобой спросил меня: « Что, не нравлюсь?». Я что-то пробормотал в ответ и понял, что чем скорее уеду отсюда, тем будет лучше. В том числе и Яше, которого, судя по всему, шатало не только от алкоголя, но и после нескольких ночей недосыпания. «Пусть проспится, – сказал его приятель, – а завтра Мишка должен приехать прямо с утра, будет ему мозги прочищать…».
На следующий день мы покинули Лос-Анджелес, а вскорости и вообще Штаты и уже в Одессе, примерно год спустя я услышал то главное, из-за чего решил написать про Яшу и Мишу.
Кто-то из общих друзей (не помню кто), побывал в Калифорнии и привез оттуда жуткую новость, связанную как раз не с Яшей, а с Мишей. Как будто бы у его жены обнаружился давнишний молодой любовник и Миша, узнав об этом, тут же купил ружье и несколько месяцев прятал его в гараже. Наконец, выследив дом, где происходили их встречи, явился туда прямо в разгар свидания и чуть ли не в упор застрелил молодого человека. Хотел выстрелить и в свою жену, но не смог, просто сел на пол и заплакал…
Весь Оранж-Каунти был потрясен случившимся, далее события развивались по известному сценарию, семья отказалась от Миши, потом был суд, его приговорили к пожизненному заключению и вот уже много лет он сидит в одной из калифорнийских тюрем.
Раз в месяц его навещает Яша, который бросил пить, продал дом, что дало ему возможность хотя бы частично расплатиться с долгами, и смог устроиться на какую-то работу, позволяющую ему снимать небольшую квартиру.
Это все новости примерно пятилетней давности, что там сейчас я не знаю, а проявлять к этому излишний интерес не очень ловко. Я только со стыдом вспоминаю, как тогда расстроился, обнаружив, что одну из своих концертных рубашек забыл в Мишином шкафу…
Кинотеатр «Ударник»
Мой товарищ завоевывал Москву. Автомобилист, красавец, обладатель кучи дарований, он не имел для полного счастья только одного – всесоюзной, московской славы. И вот он приехал в столицу из своего областного центра, снял в новом районе однокомнатную квартиру на первом этаже – и начал атаку.
Тут было все – и учеба на высших киносценарных курсах, и писание пьес с учетом возникшего в те годы театрального бума, и игра в футбол с ветеранами прославленных московских команд, и выпуск книги рассказов (правда, у себя в провинции, но книга была привезена в Москву и активно распространялась), и т. д. и т. п. Он стал быстро вхож в московские киношные и особенно театральные компании.
Вы скажете, что все это не так просто. И будете правы. Но он действительно обладал незаурядными способностями, а главное – был абсолютно лишен комплексов. И, конечно, внешность. Этакий супермен…
Между прочим, внешние данные как раз и позволили ему быстро добиться успеха: он (это всего лишь мое предположение, но, думаю, оно не лишено оснований) широко использовал в своей тактике покорения Москвы старинный, лучше всего описанный Мопассаном, метод – охотно принимать помощь весьма благосклонных к нему московских литературных и театральных дам, скажем так, уже далеко не юного возраста. С одного из таких случаев я и начну свой (надеюсь, не очень длинный) рассказ, который, впрочем, имеет к моему приятелю и его методам покорения столицы весьма отдаленное отношение.
Однажды, когда я в очередной раз приехал в Москву по каким-то своим, даже не заслуживающим здесь упоминания, делам, мой товарищ пригласил меня с собой в гости к некоему художнику. А его в свою очередь взяла туда с собой очередная, ну скажем так, патронесса, пристроившая утром этого же дня его новую заявку на киносценарий.
Зимняя Москва, метель, мороз градусов под двадцать. Я – в своем провинциальном, продутом ветром пальтишке с поднятым воротником, в кроличьей шапке, мой друг – по обыкновению в короткой, легкой и безусловно модной куртке, причем без шапки (супермен!), дама – в длинной добротной дубленке и с цветастой, как тогда было модно, шалью на голове. Я описываю так подробно нашу экипировку только потому, что действительно было жутко холодно, и я хорошо запомнил долго не оставлявшую меня мысль: как он, наверное, мерзнет и как ей, наверное, тепло.
Тем более, что хотя мы и подъехали к этому месту на такси, но оттуда еще минут двадцать пробирались через сугробы к похожему то ли на конюшни, то ли на небольшой рынок зданию, где и располагалась мастерская художника. Мы толкнули дверь, оттуда вырвался клуб пара, – и оказались в прихожей, где был, как сказано у Пастернака, «мехом вверх наизнанку свален ворох одеж».
В мастерской, отделанной грубым деревом, было очень тепло и многолюдно. Нам освободили место на скамье, и мы легко присоединились к застолью, которое уже было в самом разгаре. Я тут же выпил рюмку водки, заел какой-то вкуснейшей капусткой и – с мороза – быстро захмелел. Но слегка. Так что многое помню. С соседом справа мы вели какие-то умные разговоры о Булгакове, потом внимание всех было привлечено к двум молодым актерам, которые пели романсы на два голоса, отчего мое ощущение счастья от пребывания в таком респектабельном обществе вообще достигло апогея. Время от времени приходили еще какие-то люди, их встречали радостными криками, бутылок становилось все больше, а закуски все меньше, – словом, обычная для тех лет московская, как сейчас бы сказали, тусовка, и абсолютный восторг для провинциала. Хозяин за столом тогда с нами не сидел; о нем говорили, что у него какая-то срочная работа, и когда он освободится, то выйдет.
Почему я запомнил эту историю? Конечно же, мой предприимчивый друг сам по себе настолько яркая фигура, что безусловно достоин описания, но, увы, не моим слабым пером. Да и московское богемное застолье не могло не остаться у меня в памяти, потому что случилось чуть ли не впервые в жизни. Но мое затянувшееся вступление лишь предваряет то, о чем вот так, сразу, очень трудно говорить. И все-таки попробую.
Вдруг дверь в мастерскую в очередной раз заскрипела, и на пороге в распахнутой, с белой опушкой, дубленке появилась прекрасная молодая женщина. Я помню яркий румянец и блеск глаз. Она, не раздеваясь и ни на кого не глядя, быстро прошла в комнату, где работал хозяин мастерской, – так быстро, что даже не прикрыла за собой дверь. На нее почти никто не обратил внимания, а я сквозь раскрытую дверь увидел, как бородатый, с небольшой лысиной человек выскочил из-за стола, кинулся к гостье, взял ее руки в свои и стал целовать. Потом они, не отпуская рук, несколько минут молча стояли, глядя друг на друга. Потом она что-то ему сказала, и он опять склонился к ее рукам. Она наконец высвободила их и стремительно ушла. Из открытой двери повеяло морозом и снегом.
«Кто это?» – спросил я у соседа. «О, это любовь, – уважительно сказал он. – У нее муж кинорежиссер, страшно ревнивый. Она, видно, сумела вырваться на несколько минут, схватила такси – и сюда… О, это такая драма! Он ее убить может…»
Хозяин так и не вышел к нам, хотя веселье продолжалось чуть ли не до утра.
Я запомнил, что мастерская располагалась где-то возле кинотеатра «Ударник». А картина, как они стоят и держатся за руки и с какой-то непередаваемо глубокой печалью и нежностью смотрят друг на друга, стоит у меня перед глазами до сих пор…
Абитуриенты
Катер ходил в Овидиополь каждый час, так что опоздать было невозможно. Папку с документами и бутерброд я положил в свой школьный портфель и пошел на причал. Было начало июля, я не торопился, тени от коротко подстриженных шелковиц как раз хватало на ширину цементного тротуара, я шел, помню, чего-то напевая, утро было прекрасным и к тому же неповторимым: я отправлялся в замечательный город Одессу подавать документы в политехнический институт. На факультет атомной энергетики, между прочим. Теперь нужно вспомнить был ли такой факультет в одесском политехе в те годы… Ладно, если его и не было, все равно что-то, связанное с мирным атомом, было.
Эта деталь важна, чуть позже станет ясно почему.
Я прошел мимо крепости, постоял немного над обрывом, посмотрел по привычке налево – видны ли сквозь туман Чаиры – большой рыбацкий поселок на берегу Лимана. Так, не видны, значит сегодня будет отличный клев. Жаль без меня…
Я спустился к пристани и увидел, как к причалу подходит катер из Овидиополя. Прибывшие пассажиры вышли, я ступил на сходни и вот мы уже плывем, я стою на верхней палубе, на Лимане мертвый штиль, катер аккуратно разрезает воду, потом я смотрю назад и вижу, как постепенно уменьшаются в размерах крепостные башни и деревья на берегу. Через сорок пять минут мы уже в Овидиополе, и тут нужно исхитриться выйти одним из первых, поскольку такси всегда не хватает, а мне в Одессу надо позарез и пораньше. К счастью я все-таки подсаживаюсь четвертым чуть ли не в последнюю машину, отдаю приготовленные два рубля и мы едем по знакомой дороге. Проходит минут сорок, начинаются пригороды, еще минут десять и мы уже у Привоза…
Дальше я помню хуже, вот разве что осталось в памяти, как, придя в приемную комиссию политеха, я вдруг узнал, что поскольку факультет «атомный», то мне обязательно нужно пройти флюорографию, а результат только завтра, а спать мне негде, словом, проблемы. Я совсем было огорчился, но тут парень, тоже, видимо, из приезжих, сказал мне: а пошли в строительный, там, кажется, никакой рентген не нужен. Я присоединился и безо всяких проблем в течение часа сдал документы. С легкостью, обратите внимание, отказавшись от мечты служить мирному атому. Правда причина у меня была весьма уважительная. Я должен был вернуться в этот же день не только по причине отсутствия ночлега в Одессе. Меня ждала Л., правда не совсем меня, просто я знал, что она в этот вечер обязательно будет на летней танцплощадке дома культуры. А, значит, и я буду ее приглашать, во всяком случае модный тогда вальс-бостон « Грустные ивы склонились к пруду…» будет мне с нею обеспечен…
Впрочем, этот рассказ совсем о другом, тем более, что об Л. писать мне сложно, давным-давно все выгорело да к тому же и сам я во многом виноват …
Обратный путь был тоже не долгим…
Оставшаяся часть лета перед вступительными экзаменами промелькнула быстро, я ловил лиманских бычков с лодки, ездил на Бугаз к морю, а по вечерам с помощью Л. совершенствовался в вальсах и фокстротах. У нее, вроде, был где-то жених…, все-все, я же обещал об этом больше ни слова…
В Одессе всех абитуриентов поселили в институтском общежитии на Комсомольской, нас в комнате оказалось четверо. Два друга – Боря и Эдик, кажется из Измаила, я из Аккермана и, то ли Олег, то ли Алик, не помню, вроде бы из Николаева. Первые двое были крепкие, спортивные ребята, они носили яркие, почти одинаковые футболки, лишь подчеркивающие их мускулатуру. Олег (или Алик) был им полной противоположностью: вялые пухлые руки, черный костюм (летом!), под пиджаком модная нейлоновая рубашка с узким черным же галстуком. И еще я запомнил, что у него было какое-то чересчур бледное лицо, с каким-то (простите за штамп) болезненным румянцем. Он был тихим и очень интеллигентным, с утра до вечера куда-то уходил, говоря, что идет заниматься к одесским знакомым. Мы же – Боря, Эдик и я изо всех сил грызли гранит науки. Я имею в виду науку поступления: писали «шпоры», нашивали на внутренней стороне рубашек карманчики для них, пытались гонять друг друга по всей программе. Тут, нужно признаться, они оказались гораздо более подготовленными, чем я, и мне даже было не совсем понятно, зачем они пишут шпаргалки. Они вообще были очень начитанные, уверенные в себе ребята, я помню, очень завидовал этой их уверенности и бойкости. Да, да, во мне до сих пор живо ощущение блеска, с которым Боря и Эдик отвечали на вопросы билетов, какая у них была точная речь, как они здорово шутили. И то, что они получили тройки по сочинению, было для меня полной неожиданностью. Но не для них. Боря и Эдик знали и то, что, хотя из всех одесских вузов наибольшее число евреев брали именно в строительный, но все же далеко не всех, не всех…
Мы же с Аликом получили по четверке, у него с графой вообще было все порядке, я же, как догадался значительно позже, был в отличие от Бори с Эдиком в конце алфавитного списка. И, возможно, к «моей» букве необходимый отсев уже заканчивался. Ребята понимали, что дело плохо, проходной балл был 23 из 25, но все же они решили попытать счастья дальше. На следующем, уже устном экзамене, кажется на химии, я готовился к ответу в одно время с ними и, помню, как здорово они отвечали, причем без всяких шпаргалок. Преподаватель, вроде бы, их даже похвалил, но в экзаменационных листах аккуратно вывел каждому по «хорошо». На следующее утро они забрали документы и уехали.
Потом я даже пытался разузнать, что стало с Эдиком и Борей. Кто-то рассказал будто бы после неудачи в Одессе они тут же поехали в село Петровку, где был то ли строительный, то ли сельскохозяйственный техникум. И поступили, конечно…
Итак, мы с Аликом остались в общежитии одни, точнее, я остался один. Поскольку к концу экзаменов он даже ночевать перестал приходить. Я не знал, сколько у него было баллов, но раз он продолжал сдавать экзамены, значит, шансы имел.
Вечером накануне последнего экзамена я услышал на нашем этаже какой-то шум и громкие голоса. Выйдя в коридор, я увидел коменданта общежития, двух милиционеров и группу явно чем-то возмущенных абитуриентов из других комнат.
«Ты в этой комнате живешь?» – спросил комендант. Я кивнул. «У тебя ничего не пропало?» «Да вроде нет…А что?…» Выяснилось, что у многих ребят на нашем и других этажах пропали довольно ценные вещи. «А этот тоже в твоей комнате жил?…» – продолжал свой допрос комендант. И тут я увидел Алика. Все тот же черный костюм и узенький галстук на фоне белоснежной нейлоновой рубашки. Правда, румянец горел на щеках чуть ярче. «Да не я это, не я» – бормотал Алик и я обнаружил, что милиционеры зачем-то держат его под руки. «Ты за ним ничего такого не замечал?» – продолжал свое комендант. «Скажи им, скажи, ведь в этой комнате еще и другие ребята жили, наверно это они…» – пытался вырваться из крепких рук стражей закона Алик. «Да ладно, – сказал комендант, все и так ясно… На чердаке мы его обнаружили вместе с украденными вещами. Он как раз их сортировал, не все, видите ли, ему подходило… Вот жук! А еще при галстуке!..»
Наутро я сдал последний экзамен – немецкий язык. Я почти ничего не знал, но преподаватель спросил меня лишь переводной текст, который я скорее угадал, чем перевел, и он, взглянув на мои остальные оценки, написал «отлично». Именно столько мне и не хватало, чтобы пройти хотя бы на самый непопулярный тогда факультет – санитарно-технический…
Еще неделю я побыл дома и первого сентября отправился с остальными первокурсниками постигать трудную науку сбора кукурузы. На улице стоял 1956-год, Никита Сергеевич был в самой силе, и в Одессу мы должны были вернуться лишь через месяц. А там на выходные я, конечно же, поеду домой в Аккерман, где с удовольствием продолжу свое окончательное расставание с Л., которое, по правде говоря, растянулось на годы…
Вета и Нолик
Это было, кажется, еще в первый наш приезд в Америку. Да, точно, никаких выступлений не было, мы прилетели просто в гости, хотя к кому было неясно и, помню, жена весь полет над Атлантикой ворчала, почему я никому не позвонил заранее из Одессы. Но у меня с собой было несколько нью-йоркских телефонов и с третьего, или с четвертого раза мы дозвонились из аэропорта нашим, уехавшим лет 10 назад, соседям. Они буквально опешили: «Что ж вы не предупредили!.. Ну ладно, не имеет значения, к нам, немедленно к нам!…» Мы сели в машину и поехали на Брайтон… Несколько дней мы пожили у них, потом нас забрали другие, потом третьи, словом, первая наша поездка запомнилась еще и тем, что мы постоянно запаковывали и распаковывали чемоданы. Мы много ходили в гости, и сами, а чаще вместе с нашими очередными хозяевами, которые нас брали с собой – «пусть и другие послушают свежие новости из Одессы!..»
Помню, в одном из красивых домов, хозяйка которого успешно вела туристический бизнес, мы встретили кучу одесских знакомых, во всяком случае, они нам так представлялись. Многие еще помнили меня по телевизионным выступлениям в конце 60-ых, в связи с чем жена надо мной всячески подтрунивала: «Смотри! В Америке ты даже популярнее, чем у нас…». Там мы и встретили Свету и Арнольда. Вету и Нолика, как они предствились. Мы их видели впервые, хотя они к нам обратились тоже как старые друзья. Потом в разговоре обнаружилось, что мы и в Одессе вполне могли встречаться: столько знакомых имен и фамилий прозвучало из их уст. Тогда они и пригласили нас к себе в Нью-Джерси: «у нас, правда не дом, но вам тоже понравится», дали рабочие и домашние телефоны, и вообще были невероятно любезны.
За оставшиеся дни мы им много звонили, но телефоны то не отвечали, то нас просили перезвонить. Наконец, за пару дней до нашего отъезда мы условились, что Нолик заедет за нами после работы, а потом он же отвезет нас назад. Так и получилось, мы пересекли Гудзон по мосту «Веризано-бридж» – так, кажется, он называется, и оказались в Нью-Джерси. Вся дорога заняла часа полтора, мы извинялись, что из-за нас Нолик теряет столько времени, он же отвечал, что полтора часа для Нью-Иорка не время, поскольку, скажем, на работу он едет часа три и что, интересно, столько же обратно. Вообще-то он был не очень разговорчивым, и мы отнесли это на счет того, что он за рулем…
Это мы, – сказал Нолик в домофон. Открываю, –услышали мы голос Веты.
Как только мы вышли из лифта, в уши нам ударил звонкий заливистый лай. Судя по тому, что он почти не имел промежутков, собака должна была быть очень маленькой. Так и оказалось. Когда Нолик достал ключи и открыл дверь, на нас тут же кинулось крохотное разъяренное существо и, задыхаясь от ненависти, стало хватать нас за ноги. «Фу! Джерик, Фу!..» несколько раз крикнула Вета, но пока Нолик не взял собачку на руки и не отнес в ванную, Джерик не успокоился. Да и из ванны некоторое время еще слышалось угрожающее рычание… ну да ладно, Бог с ней с собачкой, хотя причину ее несоответствующей размерам злости, мы поняли чуть позже, как и многое другое…
Квартира была действительно большая, но уютной ее можно было назвать с трудом: огромные три комнаты были заполнены какой-то то ли старинной, то ли просто старой мебелью, на темном паркетном полу лежали тоже старые тяжелые ковры, словом, было мрачновато и неуютно. Мы сели за абсолютно пустой стол, покрытый полиэтиленовой скатертью с ярко-красными цветами. «Как вы относитесь к китайской кухне? – спросила Вета, когда я достал из пакета бутылку одесской водки. «Нормально,– ответила моя жена. Я же, вспомнив правила хорошего тона, сказал: «да не беспокойтесь, пожалуйста, давайте просто попьем чайку, поговорим», будучи при этом абсолютно уверенным, что через минуту на столе появятся, приготовленные хозяйкой экзотические восточные блюда. «Да ладно, вы же наверно голодные, тем более, я уверена, что в Китай вы не скоро попадете, – улыбнулась Вета и повернулась к Нолику: – Позвони, пусть привезут». Нолик взял трубку и вышел в другую комнату. Джерик за дверью опять зашелся лаем. «Не обращайте внимания,– сказала Вета. «А он не обидится? – спросил я. Моя жена наступила мне под столом на ногу. «Что вы! – сказала Вета, – он злой, но не злопамятный». Обстановка разрядилась и когда вернулся Нолик, мы уже вовсю о чем-то болтали. Он присоединился к беседе и в какой-то момент начал рассказывать о своей работе, причем всерьез, без юмора и даже с какой-то обидой. «Да брось, это им неинтересно, – сказала Вета, и я вдруг отметил, что сам он к ней ни разу прямо не обратился, только как-то через нас.
Через минут двадцать раздался телефонный звонок, Нолик по-английски что-то ответил, затем включился Джерик и тут же позвонили в дверь. Появился китаец с двумя большими пакетами, я обратил внимание, что он был в элегантном черном костюме с галстуком, Нолик расплатился и китаец, часто кланяясь, вышел. Все это происходило под неистовый аккомпанемент Джерика.
«Китайская кухня» моей жене очень понравилась, я же, поскольку мы с Ноликом, конечно, выпили, на закуску по привычке внимания не обращал. Он, правда, пить сперва отказывался: «мне же еще вас обратно везти», на что я, уже чуть разогретый, ответил: «а что институт такси у вас в Америке не существует?», на что он с явной благодарностью: «а вы не обидитесь?..», на что моя жена тут же: «нет-нет, мы злые, но не злопамятные…» Вета засмеялась, Нолик же наоборот помрачнел и уже в одиночестве быстро допил бутылку. «Ну а теперь чай!? – то ли спросила, то ли объявила Вета. «Нет-нет, спасибо,– услышав эту вопросительную интонацию, почти хором ответили мы с женой. – Как у вас заказать такси?…» «Я сама закажу, – сказала Нолику Света. Он тоже встал из-за стола: «Не спешите, пока придет машина я вам кое-что покажу. Через минуту он вынес из соседней комнаты большую деревянную коробку, любовно вытер с нее невидимую пыль и раскрыл. В коробке оказался набор настоящих пистолетов – три штуки. Они были разные, лежали каждый в своем углублении, их темные стволы и рукоятки матово поблескивали. Он взял в руку один… «Ты что с ума сошел!.. – вошла с трубкой в комнату Света, – как выпьет, тут же начинает хвастаться. А ну унеси немедленно, еще застрелишь кого-нибудь!..» Нолик, даже не взглянув на нее, тут же захлопнул коробку и вышел. Разговор уже не клеился, к счастью такси быстро приехало и Нолик проводил нас до машины. «Спасибо, нам у вас очень понравилось», – как можно более искренно сказала жена. «Да ладно, – ответил Нолик и сказал что-то шоферу по-английски. Почти всю обратную дорогу мы с женой промолчали. Когда я полез в бумажник, чтобы расплатиться, шофер остановил мою руку и сказал по-русски: «Не нужно, со мной уже расплатились…» «Вы из России?– чуть ли не хором воскликнули мы с женой. «Да, из Гомеля, пять лет, как уехал, уже три года за рулем…»
Прошел год, может быть, полтора. Как-то, гуляя с женой по очень популярному в Одессе Александровскому садику, мы встретили Вету. Она была с нашей общей хорошей знакомой. «Почему же ты не позвонила? – воскликнула жена. «Да как-то так, знаете…». В разговоре выяснилось, что приехала она одна, в Одессе уже почти месяц, собирается возвращаться, но почему-то, как сказала наша общая знакомая, ненадолго. «Что значит ненадолго? А как там Нолик?» – спросил я. «А что Нолик,– почти равнодушно отмахнулась она, – Нолик, как Нолик, что с ним станется?..»
Прошло еще некоторое время, и как-то моей жене понадобилось позвонить по делу той самой нашей знакомой, с которой мы встретили Вету. В конце разговора жена спросила про нее. «Да, они пока живут у меня». «Кто, Вета и Нолик? Они приехали вместе?» «Да нет, Вета и Миша» «Какой еще Миша?» – совсем запуталась жена. «Как, вы разве не знаете?! Она когда первый раз приехала, встретила своего одноклассника. Он признался, что влюблен в нее лет тридцать пять, еще со школы, в общем, закрутился роман, и они решили жить вместе, причем, именно в Одессе. Нолику она собиралась все рассказать, когда приедет за вещами». «Ах, вот почему ты сказала «ненадолго»,– догадалась жена. «А что же Нолик? Как он ее отпустил?» «А вот с Ноликом как раз не очень. Вы разве не слышали?» «Что слышали?» – опять не поняла жена. «Да умер он, сразу после ее отъезда. Сердце не выдержало…»
Жена пересказала мне этот разговор, и мы стали вместе вспоминать нашу поездку к ним, восстанавливать детали, которые, как теперь стало ясно, уже тогда говорили о том, что в их доме не все благополучно. «Поэтому кстати, и такса их оказалась такой злой,– сказала жена. – Просто к ним гости никогда не приходили…»
Я в который раз удивился аналитическим способностям моей жены, а еще тому, какие неожиданные повороты случаются в судьбах людей в конце двадцатого – начале двадцать первого века…
© Валерий Хаит